Scienty

Как изменилась география в наши дни? Каковы главные задачи современной географии? Совершаются ли сейчас новые географические открытия или эта эпоха далеко позади? На эти вопросы отвечает Аркадий Александрович Тишков, член-корреспондент РАН, заслуженный деятель науки РФ, главный научный сотрудник и заведующий лабораторией биогеографии Института географии РАН.  

― Аркадий Александрович, мы находимся в музее Института географии РАН, и я уверена, что для вас все экспонаты здесь живые, о чем-то говорящие. Какие экспонаты вам особенно дороги?

― В прошлом году я отметил 50-летие работы в институте, и для меня эти экспонаты не просто живые, за каждым стоят мои старшие коллеги, выдающиеся ученые, люди, которые оставили след в деятельности института, сыграли важную роль и в моей судьбе. В 2012 г. я написал книгу «Люди нашего племени», собравшую очерки об учителях, старших коллегах, друзьях, тех, кто для меня необыкновенно дорог. Например, на этих стендах — микроскоп профессора Леонида Леонидовича Россолимо, определитель растений профессора Марка Ильича Нейштадта, который 60 лет назад мне, юному исследователю, подарил его, чтобы я занимался изучением флоры и растительности Подмосковья.

А вот здесь стенд профессора Александра Николаевича Формозова ― мы видим его книги и даже рисунки. Когда я пришел в лабораторию биогеографии 51 год назад, он уже был немолод и работал консультантом. Он сыграл большую роль в моем становлении как биогеографа. А тут книги и фото Георгия Михайловича Лаппо, который заботливо меня поддерживал в научных исследованиях. Его 100-летие отметили в прошлом году. Я тоже передал музею часть своих архивных материалов, экспонатов в коллекцию приборов.

― Вы сидите на фоне прибора ― что это такое?

― Это прибор, отчасти связанный с ранним этапом исследований нашего нынешнего директора, члена-корреспондента РАН Ольги Николаевны Соломиной. Она пришла сюда юной 20-летней девочкой-лаборантом, параллельно училась. Начинала в институте такое новое направление исследований, как дендрохронология ― датирование  по годичным кольцам событий в жизни природы, реконструкция изменений климата. Это был первый прибор, на котором делались срезы, измерялись годичные кольца. Сейчас он, вне всяких сомнений, после многих лет эксплуатации представляет собой историческую ценность.

Музей рассказывает не только о людях, участвовавших в становлении географии, но и показывает эволюцию идей и в экономической географии (я сказал о Г.М. Лаппо, стоявшем у истоков многих направлений геоурбанистики), и в физической географии. Тот же профессор Эдуард Макарович Мурзаев, стенд которого у нас перед глазами, прошел по Монголии и китайскому Синьцзяню в 1940–1950-х гг. десятки тысяч километров! А сейчас, чтобы понять разнообразие и состояние ландшафтов, достаточно взять космические снимки — и я вам точно скажу, «что было и что будет». В наши дни точность анализа и возможности экстраполяции возросли во много раз: это и радиоуглеродный метод, и методы ДНК, и анализ диатомных отложений, споро-пыльцевой анализ. Например, в палеоклиматических и палеоэкологических реконструкциях ― это годы и сезоны, а в пространственном отношении применительно к методам анализа космической информации, материалам съемки беспилотниками и радарами ― это метры и сантиметры.

― Значит, не надо больше ходить многие километры?

― Очень интересный вопрос. Я специально занимаюсь как теоретик физической географии эффектом постмодернизма в нашей науке. Сейчас часть направлений в географии стала релятивистской, относительной. Вроде бы география изучает поверхность Земли, а на самом деле ― образ, который создают посредники: космические аппараты, сканеры, радары. Все они производят образы и модели (в том числе цифровые карты), и географы изучают их.

Я категорически против доминирования такого подхода, потому что в этом случае очень большие потери — и смысловые, и информационные. Мало того что состояние географического объекта становится многовариантным (может так, а может быть и не так), оно еще дает не сам конкретный объект изучения, а представление о нем, сложившееся в результате разных методов анализа. А ведь практика постмодернизма сейчас распространилась на все сферы нашей жизни: искусство, науку, взаимоотношения между людьми. Мы уже не просто общаемся, а только через гаджеты. У нас часто в партнерах не человек, а его образ в интернете.

― Иногда даже находясь в одном помещении, мы общаемся через гаджеты.

― Главное, что человек в интернете ― это не он, это его информационная модель. Та же ситуация возникает и при изучении поверхности Земли, ее отдельных элементов и территорий. Ученый, не зная объект, начинает исследование с его образа на космических снимках, цифровых картах, с набора физических и химических параметров, полученных дистанционно. Не видя его, не почувствовав твердь под ногами. Издержки здесь очевидны. Я противник такого положения в отечественной географии.

― Почему?

― Потому что релятивистский подход подразумевает относительность заключений, выводов, разное толкование результата. Я спрашиваю, какая растительность в таком-то регионе, а мне начинают показывать карту и говорят: вероятность того, что вот так… Может быть, еловый лес, а может и сосновый, может быть, болото такое, а может и другое. Друзья мои, есть одно состояние: актуальное, которое я вижу сейчас и описываю. В географии это самое главное.

― То есть все-таки надо ходить и смотреть?

― Нужно верифицировать, проверять каждый факт, связанный с состоянием объектов в пространстве. География ― это наука о закономерностях структуры, динамики и эволюции географической оболочки Земли в пространстве, пространственное отражение происходящих в ней процессов и явлений. Здесь не может быть вероятностных оценок в принципе. В многочисленных дневниках наших старых сотрудников, которые здесь хранятся в музее, детально описано: шаг в сторону ― такое растение растет, такой камень здесь лежит… Это ценная географическая информация на момент исследований. Вот этот подход, в данном случае актуализированный и детерминистический, должен остаться в нашей науке. Относительные оценки даже в прогнозе не всегда оправданы, а в актуальных наблюдениях недопустимы.

― Значит, все подходы в географии должны сочетаться ― новые и старые?

― Да. В отношении новых и прежних подходов хочу заметить: вероятность в оценках состояния прежнего и будущего географических объектов может остаться, может быть форсайт-анализ с вариантами прогнозов. Но только при условии, что есть актуальное исходное состояние объекта, которое мы изучаем.

Хороший пример с современным климатом и его прогнозом, на который работают ансамбли сотен моделей. В итоге мы получаем результаты Шестого доклада группы Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК IPCC): по одной модели мы все погибнем, по другой ― еще помучаемся, по третьей ― поживем еще 100 лет. Это зависит от модели, в которую может быть заложен направленный рост температуры на поверхности Земли, а может и ее цикличный характер. Дальше ― вероятностные варианты: или форсайт-анализ, или просто субъективный прогноз. Если мы будем меньше дышать, выделяя CO₂, будет такой-то климат, если на 1% меньше или на 2% ― вот такой.

― Это как, через раз дышать?

― Трудно сказать. Или что-то сделать с океаном, который в миллиарды раз по массе больше, чем все человечество, весь домашний скот и вся промышленность, поставляющие «дополнительный» углекислый газ. В миллиарды! По объему, по обороту CO₂, по энергетике этих переходов один в другой. Поэтому я и говорю, что мне не очень нравится в современной географии такой постмодернистский взгляд на понимание географических объектов, процессов и явлений. Я сторонник того, что посредники, с помощью которых мы изучаем поверхности Земли, необходимы. Нужны образы: надо создать цифровую модель Земли, статичную и динамичную, которая смоделирует все процессы на Земле. Суперкомпьютеры пригодятся для накопления информации, а квантовые технологии пригодятся для расчетов, оценок, динамичного состояния планеты.

Но на самом деле даже суперкомпьютеров для хранения информации не хватит. Надо придумать что-то другое, чтобы изучать Землю в будущем. География будущего ― это работа с образами Земли, но мы сможем туда привнести элемент управления, будем опережать информационные потоки о состоянии, о катастрофических метеорологических явлениях, ураганах и прочем. Мы будем знать все наперед, потому что у нас есть динамическая модель, образ Земли, возможности быстрого расчета, прогноза и оценки. Если у нас такое будет, вот она ― география будущего.

Второй момент: наша наука ― это же не только физическое начало, но и гуманитарное. Общественная география ― крыло нашей науки, без которого география не летает. Там интернет-пространство, цифровые методы, компьютерные технологии, геоинформационные технологии, позволяющие сейчас понимать сущность социально-экономической и политической географии. Раньше она делалась на демографических показателях, промышленной, отраслевой статистике. Сейчас можно моментально получить информацию о «температуре общества»: куда движется, о чем думает, что производит и что покупает. А это и есть экономическая и социальная география, она реализуется за счет пространственно распределенных данных об обществе. У каждого в руках гаджет, фиксирующий положение потенциального покупателя, потребителя социальных благ, финансов, ― все, что не поддается осмыслению, сейчас легко преломляется в цифровую карту.

― Но управлять пока невозможно?

― Управлять нельзя, но можно понимать, что происходит в обществе, чтобы предотвращать катаклизмы, ― это тоже география. Теперь географизация общества достигла такого масштаба, что миллиарды людей знают, где что находится, что происходит в каждой точке, могут открыть гаджет и увидеть образ каких-нибудь Мальдив или Гавайев, понять, что там сейчас есть, какой дует ветер. Люди насытили пространство информационными образами ландшафтов. Они каждую минуту могут узнать, какая температура здесь и какая там. Раньше годами путешественники добирались до какой-то точки — и кто-то так и не достигал ее, чтобы это узнать. Многие погибали. А сейчас происходит всеобщая географизация населения.

― Но вот что интересно: если бы те путешественники не начали эту работу, порой ценой собственной жизни, у нас бы не было того, что мы сейчас имеем.

― И эта работа не закончена! Я сравнительно недавно написал с коллегами несколько статей о географических открытиях XX и XXI вв., и это оказалось очень интересно. Все думают, что все открыто, но это совсем не так. Преамбулой к статьям идут слова нашего бывшего директора академика Иннокентия Петровича Герасимова, который в год 40-летия нашего института сказал, что на момент создания института в 1918 г. две трети территории России не имели детальных карт…

Я начал свою экспедиционную деятельность в 1966 г. в Якутии, до этого тоже ездил в разные регионы и потом работал в самых отдаленных уголках страны. Я был, например, на Земле Франца-Иосифа, на севере Таймыра, одном из крупнейших в мире Таймырском озере ― его берега были точно нанесены на карту только в конце 1940-х гг., как и некоторые речки, впадающие в это озеро. Долина гейзеров на Камчатке была открыта только в 1941 г. геологом, работником Кроноцкого заповедника Татьяной Ивановной Устиновой. Архипелаг Северная Земля в Северном Ледовитом океане ― одно из выдающихся географических открытий 1913 г., сделанное экспедицией Бориса Андреевича Вилькицкого, ― на самом деле был нанесен полностью на карту геологом Николаем Николаевичем Урванцевым только в 1930-х гг. Он работал вместе с Георгием Алексеевичем Ушаковым, Василием Васильевичем Ходовым и Сергеем Прокопьевичем Журавлевым. Для этого им пришлось пройти 11 тыс. км!

― А в XXI в. что открыли?

― Прежде всего, сейчас в связи с потеплением климата происходят сплошные «закрытия» географических объектов, открытых сотрудниками нашего института в 1930–1950-х гг. ― это ледники, которые тают и исчезают. Сейчас, спустя десятилетия ученые приезжают туда, а ледников нет. В XXI в. были экспедиции польского путешественника Яцека Палкевича по уточнению истоков Амазонки. Я напоминаю, что самое великое географическое открытие XXI в. ― озера Восток в Антарктиде ― заслуга в том числе нашего научного руководителя академика Владимира Михайловича Котлякова, который в первых экспедициях в Антарктиду работал вместе с Андреем Петровичем Капицей и Игорем Алексеевичем Зотиковым. В XX в. они предположили наличие озера, вместе с Арктическим и Антарктическим научно-исследовательским институтом (Санкт-Петербург) и Санкт-Петербургским горным институтом организовали бурение льда, а вот достигли уровня озера, уточнили глубины, отобрали пробы воды уже в XXI в.

А геоморфологическая карта, которую в 1960 г. нарисовал тот же Андрей Петрович Капица! Только сейчас, в XXI в. она была уточнена на основе космической съемки. Подледный рельеф всей Антарктиды ― открытие XXI в. Оказывается, это совокупность островов, огромные горы, вершины альпийского комплекса ― 3,5-тысячники.

Истоки Нила по-прежнему уточняются. В Арктике ежегодно открываются несколько островов. В XXI в. открыли течение в Арктике, соединяющее Баренцево море с соседними арктическими морями. Открыли подводные вулканы и горы. В общем, продолжается процесс географического познания Земли. Но не надо сводить всю географию к открытиям и путешествиям. Я, например, вообще не люблю слово «путешественник».

― Почему? Вы же сами путешественник.

― Мы в экспедициях не просто путешествовали, мы работали. Да, мы шли пешком через ледники, горы, тундру. Но мы делали описания, отбирали образцы, ставили реперы для будущих исследований. Я не против путешествий, это замечательные достижения человека, которым движет познание, это важный воспитательный момент. Но путешествия без смысла ― это что-то субъективно-личностное. Я начал свою научную жизнь в экспедициях, в 13 лет под Москвой, где занимался учетом птиц, кольцеванием. В 14 лет работал в степи, вместе с учеными делал описание растений в Курском или Воронежском заповеднике и оценивал продуктивность степной растительности. В 16 лет принимал участие в экспедиции Института медицинской паразитологии, тропических и трансмиссивных заболеваний им. Е.И. Марциновского по изучению комаров и мошки, чтобы обезопасить людей наших алмазных приисков от воздействия кровососущих насекомых. В первые годы работы в Институте географии я побывал в 15 заповедниках, где участвовал в уточнении профиля их работы, на Печоре, где решал вопрос с переброской речного стока на юг, в Средней Азии, где изучал продуктивность пустынных пастбищ… Каждая экспедиция имела цель ― когда ты идешь сотни километров, ты знаешь, зачем ты идешь.

― Аркадий Александрович, вы всю жизнь занимаетесь природоохранной деятельностью. Даже в юности, будучи студентом, вы входили в Дружину охраны природы им. В.Н. Тихомирова биологического факультета МГУ. И сейчас экология ― это заметная часть вашей работы. Почему это важно для человека, который профессионально занимается географией?

― Я подарил нашему музею книгу Давида Львовича Арманда-старшего, которая называется «Нам и внукам». Для нас, мальчишек (это был 1964 г.), книга тогда стала потрясением. Оказывается, надо заботиться о природе для будущих поколений. Для меня все это слилось во что-то единое: если ты занимаешься биологией, географией, другими науками, ты должен думать и об охране природы. Действительно, я начинал природоохранную деятельность в Дружине охраны природы, мне было 17–18 лет, мы боролись с порубщиками елок, с браконьерами ― ездили отнимать ружья у тех, кто незаконно охотится, и сети у тех, кто незаконно ловит рыбу.

― А как можно отнять ружье у вооруженного человека, если ты сам не вооружен?

― Это глупость нашей юности… Надо было, конечно, егерей звать. Но мы отнимали у браконьеров ружья и вытаскивали браконьерские сети. Есть фото, где мы в Подмосковье на выезде по борьбе с браконьерством и перед нами десяток конфискованных ружей. В Измайловском парке даже в те годы была незаконная охота на вальдшнепа каждую весну, помню, даже на территории одной больницы в Москве поймали браконьера. Выезжали по всем потенциальным местам, где могут незаконно ловить рыбу сетями, охотиться.

Но юношеский максимализм быстро закончился, дружина стала работать более разнообразно, в 1968 г. мы пошли по другому пути. Мне уже тогда казалось, что я готовлю себя к науке, и мы создали в дружине научный сектор. И первая научная экспедиция была по созданию охраняемых территорий вокруг Москвы ― заказников. Несколько десятков заказников было создано в 1960-х гг., в том числе с участием дружинников. Потом мы следили за состоянием территорий заповедников, изучали их биоту зимой и летом как волонтеры, как это сейчас называется. Большая экспедиция дружины состоялась в 1969 г. на водохранилище под Москвой по изучению влияния туристов на ландшафты. Это было уже серьезно, с хорошими актуальными результатами, публикациями в научных изданиях…

― А тогда вы слова «волонтер» не знали?

― Его еще не было. Тогда студентами мы просто работали, помогали научным сотрудникам: проводили зимние учеты млекопитающих и птиц, жили на кордонах, картографировали растительность, помогали регулировать потоки туристов. Потом у меня начался чисто профессиональный интерес к заповедной системе: я занимался созданием нескольких охраняемых территорий, например Валдайского национального парка. Мы сначала там работали на Таежном научном стационаре, потом сделали обоснование создания парка в 1980-х гг., а в 1990 г. по нашим предложениям был создан один из крупнейших в Европейской России национальных парков ― около 150 тыс. га между Москвой и Ленинградом. Я продолжаю там работать с коллегами и считаю, что возможность научной поддержки охраняемых природных территорий ― это прекрасно.

― При этом вы уже более 30 лет руководите лабораторией биогеографии…

― Да, 33 года. Лаборатория наша уникальная, недавно отметила свое 75-летие. В ней работают 26 научных сотрудников и несколько аспирантов. Небольшая группа под руководством докторов наук Анастасии Константиновны Марковой и Андрея Юрьевича Пузаченко занимается изучением плейстоценовой и голоценовой фауны млекопитающих. Наши геоботаники Надежда Григорьевна Царевская, Елена Анатольевна Белоновская, Ольга Васильевна Морозова и Татьяна Владимировна Черненькова ― ведущие в России геоботаники и флористы, занимающиеся классификацией и динамикой растительности, инвазиями чужеродных видов растений и влиянием человека на растительные сообщества. Большая группа специалистов-орнитологов ― Георгий Маркович Тертицкий, Петр Михайлович Глазов, Ирина Владимировна Покровская, Елена Георгиевна Лаппо и др. ― изучают фауну и миграции арктических птиц, все время находятся в экспедициях в самых отделенных уголках Российской Арктики.

Не забываем мы и практическую географию. С участием наших сотрудников изданы уже несколько региональных Красных книг, автор и составитель-редактор ― Николай Андреевич Соболев. Это Красные книги Москвы, Ненецкого округа, Рязанской области, Московской области. Сотрудники занимаются биогеографическими основами территориальной охрана природы, покровительственной охраной редких видов, экспертизой, оценкой воздействия человека на живую природу. Все это ― механизмы охраны природы.

Я и сотрудники моей лаборатории занимаемся той самой настоящей охраной, по-английски это называется Nature conservation ― «зеленая» охрана природы. А есть еще Environmental protection, я ее называю «бурой» охраной природы. Это борьба за чистоту воздуха, сбор мусора, очистка загрязненных стоков и т.д. Моя позиция такова: в «бурой» экологии надо использовать финансовые и экономические механизмы. И это дело бизнеса. Если это дорого, человек не будет загрязнять природу, вырубать леса и т.д. А средства вкладывать в «зеленую» охрану природы. И это дело государства.

― То есть штрафовать?

― Штрафы или, наоборот, льготы, субсидии, разные механизмы налоговой политики. Срабатывают изумительно, сразу могут сделать все абсолютно без отходов, стоков и т.д. Чтобы это работало, достаточно внедрить удобоваримые экономические и финансовые механизмы и стимулы рационального природопользования.

― А на сознательность рассчитывать не стоит?

― И это тоже надо воспитывать в людях. Недаром у нас в институте действует Центр ответственного природопользования. Мой младший коллега Евгений Аркадьевич Шварц, который еще со школы у нас работал, стал прекрасным специалистом, доктором наук и сейчас руководит этим центром. Он ― член советов директоров «Русала» и «Норникеля», активно работает с бизнесом как эколог и географ. Человек, который понимает, где надо внедрить эти механизмы, чтобы у руководителей и владельцев компаний срабатывала ответственность природопользования. Прошло время, когда считалось, что природа и ее ресурсы ― это ничье: вырубил, продал, стал богатым. Сейчас это уже невозможно сделать. Пример Москвы: организация водопользования. Как раньше решалось? В 1983 г. мы с заведующим лабораторией гидрологии нашего института Николаем Ивановичем Коронкевичем были в экспертном совете по строительству нового гидроузла и водовода для обеспечения Москвы водой. Проект подразумевал строительство нового источника водоснабжения столицы, а не оптимизацию водопользования.

Тогда мы не подписали экспертное заключение о строительстве нового Ржевского гидроузла. При этом выступили достаточно резко, написали особое мнение, не позволили реализовать проект. Это был Госплан. Уникальный случай ― 1983 г., советская власть и все прочее. Одним из пунктов нашего особого мнения был следующий: нельзя затапливать место, где лежат миллионы солдат Великой Отечественной войны. Мы знали, что водохранилище затопит места, где был ржевский рубеж. Это сейчас там построили целый мемориальный комплекс. Но тогда казалось ― Москва испытывает жажду, надо спасать жителей столицы… В особом мнении был и пункт ― починить постоянно текущие краны и унитазы, вести учет воды в коммунальной сфере.

― Как все просто!

― Нас уговаривали подписать, над нами все смеялись, а когда началась коммунальная реформа, оказалось, что воды хватает. Она просто утекала. Но при этом, конечно, шло разбавление стоков, они были менее грязные. Сейчас вопрос: на каждый литр требуется в сотни раз больше воды, которая разбавляет концентрированную грязь коммунальных вод. Сейчас научились решать и эту проблему.

Вот почему меня привлекают аспекты охраны природы: они должны решаться на научных основах, оценках, расчетах, картах, материалах космического мониторинга и пр. Все это с экспертизой Ржевского гидроузла имело неожиданные последствия: из Франции приехала аспирантка, которая пишет диссертацию на тему экологической экспертизы, не состоявшихся в связи с решениями экспертов проектов, в том числе и нашего, позволившего спасти последний участок Волги с незарегулированным стоком. Когда она узнала, что мне только 70 лет, была поражена. Она-то думала: это было в прошлом веке, при советской власти. А мы живы, и я, и Николай Иванович Коронкевич. И таких случаев с экологической экспертизой у нас в СССР было много.

Например, в экспертизе по строительству ТЭЦ на Канско-Ачинском угольном месторождении мы с Алексеем Владимировичем Яблоковым также выступили против, потому что посчитали: высокие трубы ТЭЦ позволят переносить вредные атмосферные выбросы от сжигания угля на сотни километров, что будет загрязнять Байкал. Написали особое мнение. Энергетики отказались от проекта, не стали строить. Я уж не говорю о высокоскоростной магистрали Санкт-Петербург ― Москва. Я был там секретарем в экспертной комиссии А.В. Яблокова.

― Это самая первая высокоскоростная магистраль в 1990-х гг.?

― Да. Это была экспертиза 1993 г. Мы предложили тогда по той же колее Октябрьской дороги, что уже была проложена, запустить скоростные поезда. Сейчас так все и работает. С географических позиций провели исследование и показали, что новую магистраль строить нельзя, потому что там 100 км проходит только по особо охраняемым природным территориям, заказникам и национальному парку. Она разрежет четырехметровым забором всю местность, жизнь остановится, проходы будут только через 11 км. Такой был коварный план, и мы с Алексеем Владимировичем это остановили. ― Он был секретарем Совета безопасности по экологии. Мы очень плодотворно с ним взаимодействовали. Запоминаются именно такие моменты. Это та сфера общественной жизни, без которой немыслима научная деятельность. Ты же не изучаешь леса Валдая только для того, чтобы их изучать. Ты их изучаешь, чтобы сохранить, найти формат будущего природопользования, выявить закономерности природной и антропогенной динамики.

― Аркадий Александрович, при этом вы считаете, что человеческая роль в глобальном потеплении ничтожна. Значит, человек не может сильно навредить природе? Или может?

― Он может навредить целевым образом. Например, преследуя, уничтожая определенные виды животных. Некоторые из них уже исчезли по вине человека: бескрылая гагарка, мясо которой моряки заготавливали, плывя совершать великие географические открытия, между прочим. Они заплывали на северные острова и убивали бескрылую гагарку, которая не летает, а мясо засаливали. Или исчезнувший странствующий голубь, который миллионными стаями летал над американским континентом. Американцы их уничтожили. Или стеллерова корова, которая стала доступной для охоты во времена открытия Аляски. Она спасла многих моряков-первопроходцев от голодной смерти, но стала их жертвой, вымерла. Тарпаны и зубры в России, бизоны в Америке, тигры в Азии…

Но в глобальном смысле человек со всей своей промышленностью ― капля, даже меньше капли на теле планеты. В космосе наша планета ― маленький его элемент. Если мы дойдем до масштабов Солнечной системы, поймем это. Как человек может повлиять на климатическую систему планеты, если она зависит от Солнца, от космических процессов? Когда есть океан, который в миллиарды раз по объему больше того, что на него влияет со стороны цивилизации?

Меня пригласили на Курскую магнитную аномалию, там есть карьер Лебединского горно-обогатительного комбината. И главный инженер говорит: вот те точки внизу ― это БелАЗы. В этот карьер уместится все человечество. Такой огромный карьер, но его даже не всегда видно из космоса. Недавний супершторм в Крыму на Черном мире по мощности энергии был сопоставим с работой всех атомных и гидроэлектростанций на Земле. Влияние человека на циркуляцию атмосферы, на температуру океана ничтожно. Наша лаборатория последнее время занималась изучением Великого Евразийского природного массива ― полосы ненарушенных и малонарушенных экосистем от Скандинавии до Тихого океана, в который входят и леса, и болота, и степи. Наши расчеты показывают, что поглотительная способность экосистем Северной Евразии в отношении «лишнего» углекислого газа огромна. Они мало выделяют, а поглощают CO₂ столько, сколько выделяет почти вся промышленность человечества вместе взятая. Вклад человека в глобальное потепление климата ― всего доли процента. Весь домашний скот планеты выделяет 14,5% всех антропогенных выбросов CO₂, еще 5–7% приходятся на дыхание человечества. Конечно, человечеству не стоит недооценивать свою роль в природе Земли. Тренд на снижение промышленных выбросов, борьбу с загрязнением природы вполне оправдан. Но и пытаться представить человека эдаким «царем природы», способным усмирять океаны, менять циклы климата, управлять циклонами, ― это, по-моему, и антинаучно, и аморально.  

― Как же можно внушить людям ответственное отношение к природе, если мы ничего, оказывается, не можем?

― Наша наука география как раз и показывает, что каждый ― часть окружающей среды и ты многое можешь изменить в себе и вокруг тебя. Ты не должен уничтожать свой Дом.

― Но ты и не можешь это уничтожить, как выясняется.

― Да, ты не можешь влиять на климат. Но каждый принимает решение в отношении мусора, загрязнения воды и земель, их рационального использования. Я много читаю лекций ― и учебных, и научно-популярных ― для разных аудиторий. До промышленного «китайского бума» я приводил простой пример: есть американский уровень потребления, есть российский, есть китайский. И если китайцы достигнут американского уровня потребления с двумя-тремя машинами на семью, домом, продуктами, то никакая планета, в том числе и наша, конечно, не выдержит. Не переработает весь этот мусор, не обеспечит сырьем и энергией возможность поддержать этот уровень потребления для миллиардов.

То же самое в отношении питьевой воды, которой не хватает миллиардам людей: в странах Севера и Юга нормы потребления воды различаются в десятки раз. Если перенести на Юг северные нормы, то человечеству не хватит никаких ресурсов воды. Решение в отношении потребления ― это индивидуальная вещь, это философия личного природопользования, мировоззрение. Надо настроить человечество на то, чтобы оно было умеренным в потреблении.

― А как?

― Я думаю, что это должно стать частью морали. Как-то удавалось церкви внедрить в понимание людей моральные нормы. Потребление ― это тоже мораль. Нельзя есть в два горла, ездить на трех машинах, спать на четырех кроватях. Неприлично ездить на дорогих машинах огромных размеров. И многие это уже понимают. Значит, что-то уже срабатывает? Электромобили ― это только начало…

― Вы сами себя ограничиваете? Воду выключаете, свет гасите?

— Конечно! В этом плане у меня все работает на подсознании. Я на своих восьми сотках выращиваю достаточно много овощей, фруктов. Продукты питания покупаю в меру, стараюсь минимизировать мусор и отходы. Не поверите, органические отходы по весне вожу на дачу на компост…

― Домашних ругаете, если не гасят свет?

― Внуков приучаю к этому. Может быть, это непосредственно к географии отношения не имеет, но формирование умеренного потребления должно реализовываться и в пространстве. Разные страны с разными религиями и философиями жизни по-разному это реализуют. Там, где это работает, христианские или исламские основы достаточно сильны. А там, где все отрицают, страна превращается, с моей точки зрения, в порочную модель будущего.

Я как географ создал несколько образов того, какая должна быть Земля в будущем. Первый вариант ― «Земля — национальный парк». Вторая модель ― «Мечта технократа»: серый бетон, серая полынь, серая крыса, серая ворона и т.д. Я называю эту модель «Серая биота».

― Не приведи господь!

― Да. Но эта модель уже реализуется! Посмотрите на некоторые кварталы Нью-Йорка. Еще образ ― «Планета-сад». Все говорят: нам такую модель надо в будущем! Вот смотрите ― Западная Европа. Все ухожено, даже в Альпах. Но, чтобы такое поддержать, надо много раз косить бензиновой косилкой, перерабатывать мусор, получать энергию, привозить продукты и сырье, добытые грязными технологиями из бедных стран. И надо, чтобы весь мир работал на эту модель и эту «планету». Нужно, чтобы несколько миллиардов людей из других стран обеспечивали этот «сад», эту красоту.

Есть понятие «экосистемные услуги». «Планета-сад» не дает здоровую среду, способную поддерживать функционирование экосистем Земли. Только выделяет углекислый газ. Это искусственная вещь.

И есть еще модель будущего ― «Божья коровка» ― там очаги освоения. Пример ― Великий Евразийский природный массив, где малонарушенный экосистемный покров. Посмотрите на карту России, очаги освоения на Севере, в Сибири, на Дальнем Востоке, а между ними ― природа, которая поддерживает устойчивость биосферы.

― Эта модель оптимальная?

― Да. Следующая модель хороша отчасти ― я назвал ее «Земля-зебра», когда идет полоса природы, полоса хозяйственного освоения. Это ― модель США, где Дикий Запад и освоенный Восток. Отчасти и на Евразийском континенте она представлена ― европейская часть России, дикая природа Сибири, а потом снова перспективная для развития промышленности тихоокеанская полоса.

Формируя ту или иную модель развития планеты будущего, не следует забывать, что наука может давать и вредные рецепты. Например, в США мнение ученых о низком значении лесов для формирования регионального климата и осадков привело к массовым вырубкам под аграрное использование, росту эрозии и засух. В России аналогичным образом шло фронтальное освоение целинных земель степной зоны, что привело к огромным потерям гумуса почв, пыльным бурям и трансформации регионального климата степных регионов.

― Значит, человек все же может косвенно повлиять на климат?

― В этом смысле ― да! И не только косвенно. Задача географов ― выбрать правильную модель, не чреватую негативными последствиями для окружающей среды. Например, в 1960-х гг. созданием образов будущего Земли активно занимались географы и в нашей стране. Чего только не нафантазировали! И море в Сахаре, и изменение течения рек, и даже пожелания изменить океанические течения. Американские ученые не отставали ― хотели заморозить Европу, «утеплить» Канаду и США, повернув к себе теплое течение Гольфстрим. Сотрудник нашего института Петр Михайлович Борисов, был такой известный ученый и инженер, предлагал перекрыть Берингов пролив, чтобы холодные воды не поступали в Тихий океан. И таких примеров фантазий переустройства Земли было много.

Но эволюция планеты такова, что мы все равно получаем какие-то новые образы. География изучает меняющуюся картину мира. География бесконечна так же, как бесконечно изменчив мир. Мировоззренческий смысл географии в том, что она должна реагировать на каждый штрих нового.

 

 

---

Источник